ОН думал — За что?
Больничный свет мазал ему глаза яростью. Он мог бы среагировать, но Он рассуждал – За что? Его красное маленькое тело меняло цвета. Из-за наркоза, видимо. Наливалось алыми парусами, а через час уже становилось дохло синего цвета. Так бывает, когда например ты глубоко порезал руку ножом. Шрам затягивает долго, остается рубец. И все этот меняет краски в зависимости от погоды. Когда жара сжигает его, он коричневеет, как ствол дерева, а если холод поцелует шрам ледяными губами, он превращается в оттенки вечера – синие, горные. Так и Он. Менял цвета, словно хамелеон и не знал, что будет дальше. Он слышал, как доктора достают инструменты и дезинфицируют иглы.
Ему могло бы когда-то исполниться двадцать лет. Каким бы Он был? Маленьким или рослым? Он мог бы разбивать сердца девушкам, направлять своих соратников на путь истинный. Помогать старушкам, переходить улицу. Может быть, Он даже полюбил. Может быть, даже один раз и навсегда. Как знать. Он представлял, что его ожидают. Хотят и молятся о его здоровье. Ведь, если человек может полюбить человека и нуждаться в нем, значит и Он небезнадежен. Значит, Он смог бы занять в это всем свое место.
— Главное, чтобы она осталась здорова, просил Он, здорова и счастлива после всех этих игл и разрухи.
Он помнил, как впервые услышал о себе. Она громко вздыхала и плакала. Кто-то ее успокаивал. Она взывала к богам и корила себя. «Как? Как же я так неосторожно?» — восклицала она. И постоянно спрашивала: «Что же делать?»
— А что тут делать? – думал Он. Существовать. Жить дальше.
— Я так хотела танцевать и идти в будущее. Какая странная формулировка. Словно на нем останавливается мир. Как же так? Как же так? Я бы мог дать ей намного большее. Я бы ее любил. Любил при любых обстоятельствах. Даже, если она била меня или пила, я любил бы ее всем своим естеством. Я бы рос для нее, я бы изменялся, я бы смог стать таким, каким она захочет, каким она попросит меня быть.
Он знал, что она не была распущенной. Каждый день Он слышал, как она читает Достоевского и произносит вслух его слова: «Тварь ли я дрожащая, или право имею?» Она любила Достоевского со школьной скамьи. Вот пал же выбор. А перед сном она молилась. Молилась за отца и за мать, за родных и за неизвестных ей людей. Она хотела и просила, чтобы они были счастливы. Счастливее ее. Здоровее ее. А еще, она молилась за него. За его душу. Он не знал, кто этот «ОН» и почему она так плакала, когда заговаривали о нем. Знал лишь, что она просила за него разрывая грудную клетку. «Да дарует Бог ему вечный мир во всем» — шептала и плакала.  
Его мысли прервал голос врача: «Вы готовы?» — спрашивал он. «Готова» — отвечала она. А потом пришла боль. Огромная игла оторвала ему руку. Он знал, что будет так. Он был готов. Все мысли его замолчали, Он сам затих, зная, что это конец. Игла всадилась ему в живот. Он смог рассмотреть это кислое железо. «Я люблю тебя всеми цветами в мире» — сказал Он перед тем, как его не стало.
Каждый кусочек выходил отдельно. То ручка, то ножка. А когда вышла голова, хирург понял, что все кончено. «В палату ее» — сказал он обычным низким голосом, словно совершил паломничество. Это его работа, его среда.  Она ничего не понимала. В глазах все троилось и казалось, она видела галлюцинации.  ОН пришел к ней и пристально смотрел на ее мучения после наркоза. Из ее глаз текли слезы. Она крикнула при виде его: «Прости меня, пожалуйста!» И Он простил ее. Ведь никак иначе Он бы не смог. Ведь Он любил ее. Ведь она была его несостоявшаяся мать. И вопрос – За что? Канул в небытие, как и Он сам.